Моральных лидеров в современном обществе ищут, подобно Диогену Синопскому, «днём с огнём» и находят с огромным трудом. Один из немногих в этом ряду – наш земляк Виктор Астафьев. Сибирский характер самого писателя и героев его произведений закрепил за Астафьевым статус морального лидера в очень непростые времена низвержения всех и всяческих авторитетов. О. Табаков, талантливый актёр и режиссер, писал: «Пока Астафьев был на земле и в русской литературе, меня не покидало ощущение духовного порядка. Съездить к Астафьеву в Красноярск – как причаститься, прочитать его новую повесть или роман – как глаза промыть, заново почувствовать жизнь, её реальные ценности и заботы». Эту мысль продолжает Б. Панкин, отмечая, что «не только коллеги по цеху – литераторы – оглядывались на слово и дело Астафьева. Не только для них служил он живой совестью. И не только они побаивались согрешить лишний раз перед его единственным оставшимся с войны, но всевидящим оком. Властители, политики, бизнесмены шли к нему на поклон, особенно последние полтора десятилетия. Но  много было званых, да мало избранных»6. Крепость сибирского характера, которая не сдаётся, бастион человеческой нравственности талантливо выстраивается в его романах, повестях и повествованиях «Царь-рыба», «Последний поклон», «Пастух и пастушка. Современная пастораль», «Печальный детектив», «Затеси», «Прокляты и убиты». Жители Енисейского района писали о том, что для них В. П. Астафьев  «родной и близкий человек, с которым тысячи енисейцев были знакомы, встречались на крестинах и поминках, которого любили, помнили и ждали, которым гордились по-деревенски, как вышедшим в большие люди односельчанином, и которого знали с детства, с мальчишеских ссадин на коленках и цыпок на руках. Строками, идущими от самой души, Писатель взывал к нашим чувствам и разуму. Читая произведения Астафьева, мы соизмеряли свои поступки с тем удивительным миром нравственности и человечности, который Виктор Петрович носил в себе и без которого не представлял жизни»7. Писатель Б. Стругацкий так пишет об Астафьеве: «Такие люди рождаются раз в сто лет. Он рассказывал о войне как о тяжёлой, грязной работе, говорил о том, как ломает она жизнь и судьбы, как трудно остаться личностью»8. К. Ваншенкин, известный поэт, так характеризует В. П. Астафьева: «Это был настоящий солдат – битый, стреляный, неунывающий, весёлый и печальный, сердечно добрый и по-настоящему злой, порой грубый. Всё в нём было. Он цеплял читателя, что называется, за живое. Не все его принимали, и это естественно – он был ни на кого не похож в нашей прекрасной литературе о былой страшной войне. Ведь, кроме общей, война была у каждого ещё и своя». Композитор Е. Колобов описывал свой приезд в Овсянку: «Избушка – напротив дома, где он родился… Я был поражён скромностью его быта. У нас теперь всякие крутые русские и разные там «великие» живут, конечно, мощно. А тут… какие-то фрукты… и великий писатель моет их прямо в ведре посреди огорода в четыре сотки. А потом библиотеку показал, которая благодаря его усилиям была построена, – храм! – Виктор Петрович, вас тут, наверное, на руках носят, в вашей деревне? А он мне со вздохом и болью в душе: – Дорогой мой! В конце деревни не знают, кто такой Астафьев. Многие и книг-то моих не видели, тем более не читали»9. Вот такой он, сибирский характер, не на словах, а в делах и судьбах людей.

Сибирский характер в деятельных образцах. Действительно, не словами формируются характеры, а делами. Поэтому одной из эффективных техник формирования характера как мифа является описание «поступка». В мифах Древней Греции характеры молодых людей – граждан полиса и воинов − формировались на деятельностных образцах и поведенческих эталонах Геракла и Одиссея. Игра в «героев» − важная составляющая воспитания характера. Современные «героические эталоны» продаются в магазинах и на рынках, на новогодних утренниках в школах и детских садах демонстрируют мужество и силу духа Человек-Паук, Супермен и т. п. Игра — особая разновидность человеческой практики, которая и проявляет, и формирует характер. Смену моральных доминант при переходе от традиционной морали к морали индустриального общества талантливо изображает В.П. Астафьев в рассказе «Гори, гори ясно», повествуя о любимых в сибирских деревнях играх. «Их было много, тех далёких деревенских игр, и все они, будь то игра в бабки, в чижа, в Солону, в лапту, в городки, в свайку, в прятки, – требовали силы, ловкости, терпения»10. Астафьев начинает с описания игры в бабки. Бабки готовились из вываренных говяжьих костей и составляли богатство игрока. Подробнейшим образом описывается форма, цвет, виды бабок, технология их приготовления. Самой игре посвящены строки, где величайший эмоциональный накал астафьевского слова делает нас зрителями и почти участниками этих игр, вспоминая о которых «вздрагивает и сильнее бьётся мое сердце, обмирает нутро от знобящевосторженного предчувствия победы, которая непременно следовала, если не следовала, то ожидалась в конце всякой игры»11. В этом художественном живописании игры более важным является её моральный контекст. Астафьев пишет, что безнравственное поведение в игре – жульничество, «колдовство», кража, разбой – осуждались всеми, «деревенская жизнь вся на виду, никуда не скроешься». «Отторгнутые от честной игры, налётчики организовывали свой кон, но там уж добра не жди – рвачи играли рвачески, брали не мастерством, нахрапом больше. Кто-нибудь из совестливых малых, захваченный волной разбоя, минутой слепой стихии, долго такой жизни и бесчестья не выдерживал, приносил бабки к «чистому» кону, покаянно их вытряхивал»12. За нечистую игру следовало отлучение от честной, открытой игры. Общественное мнение в данном случае работало как безотказный моральный регулятор. Игра в бабки была традицией, в которой закреплялись и транслировались определённые поведенческие модели и этические императивы. Юные игроки принимались в игру по всем правилам «отбора», перенимая у старших правила поведения. Ставшие взрослыми, парни, прощаясь с детством, устраивали последнюю, «показательную», игру. «Был праздник Благовещения… Деревня гуляла … какая шла игра! Без жульничества, без споров, ора, гама, потасовок. Бабки принесены не под рубахами, не в дырявых карманах, а в мешочках, корзинках, старых пестерях и туесах… Били парни, как и мы, соответственно характеру и умению… Играют парни с подковыром, с присказками…»13. Рассказ пронизан всеми переживаниями, свойственными настоящей игре: надежда, страх, отчаяние, азарт, радость победы. «Нагруженный бабками, со слезливым желанием всех обнимать, ввалился я в нашу избу и рассказывал, рассказывал бабушке о том, что творилось на гумне, какой я теперь богатый. Бабушка слушала, думая о чём-то своём, кивала и тихонько уронила наконец: “Почитай людей-то, почитай! От них добро! Злодеев на свете щепотка, да и злодеи невинными ребятишками родились, да середь свиней им расти выпало, вот они свиньями  и оборотились”»14. «Однако время веяло вперекос этим словам», — пишет В. Астафьев — В тридцать третьем году наши солдатики-бабки стыдливо, потихоньку были испарены в чугунках, истолчены и съедены» 15.

​

Голод 1933 года в Сибири не был таким ужасным, как в центральной России, но он внёс свои коррективы во взрослую жизнь, в детские игры, в этику межличностных отношений. «После тридцать третьего скота в селе велось мало, бабка стала исчезать. Всё чаще и чаще вместо бабок под панок или рюшку ставилась денежка, две, пятачок, игра сделалась корыстной, стало быть, и злой»16. Появились игры «на деньги» в чику. «Скоро чика нас увела от бабок, и остались они забавой безденежной косорылой братве, ещё не достигшей сноровистого возраста и неспособной зашибать копейку»17. А деньги добыть было непросто. Кто-то стремился подзаработать мелкой подработкой, «иные парнишки начали шариться по карманам родителей, мухлевать со сдачей в лавке, тащить на продажу, что худо лежит, приворовывать друг у дружки. Ребята сделались отчуждённей, разбились на шайки-лейки, занялись изготовлением ножей, поджигов-пистолей, и стыдились не только ввязываться в игру с бабочниками, даже и вспоминать стыдились о том, что когда-то могли забавляться такой пустяковой и постыдной игрой»18. Пришли иные игры и забавы, которые калечили детей, «оставляли их без пальцев либо без глаза», с опалёнными бровями и запорошенными порохом лицами. Об этих играх, говорит писатель, рассказывать не хочется. «Теперь-то я знаю: самые счастливые игры – недоигранные, самая чистая любовь – недолюбленная, самые лучшие песни – недопетые. И всё-таки грустно, очень грустно и жаль чего-то»19. Новая мораль с её эталонами формируется в эпоху глубочайшего кризиса, обусловленного сменой моральных парадигм. Астафьев в своих произведениях честно ставит вопрос о трансформации моральных ценностей в моральном пространстве Сибири. Писатель прямо и контекстуально задаёт вопросы: что происходит с обществом, с человеком, с его душой? «Что это за человек появился, который может развести огонь на кладбище из крестов и оградок, срубить лес и бросить его, уронить и не поднять двадцать копеек? Где он взрос? Чей он хлеб ел?»20 Вопрос не новый, поскольку общество переживает смену моральной парадигмы в связи с глобализацией, а российское общество – ещё и изменения в духовной сфере, обусловленные экономическими и социально-политическими реформами. Неужели навсегда устарели в уже наступившем индустриальном и грядущем постиндустриальном укладе, столь стремительно охватившем огромную сибирскую землю, ценности традиционной морали: вера, семья, любовь, достоинство, трудолюбие? «Надвинулась на человечество вообще… трагедия на нас, вчерашних деревенских, переселившихся в город. Мы не обрели облика и морали городской, но потеряли деревенскую. Какую-то часть зла, способность к деревенской сварливости мы сохранили, но лучшее, что было в деревне, – веру в Бога, почтение к родителям, почтение к покойным  предкам – мы утратили в этом пути. И многое, многое другое утратили…»21. Но при общем пессимистическом видении ситуации смены моральных парадигм Астафьев приводит примеры людей, не утративших достоинства и живущих на бездушном индустриальном пространстве Сибири в соответствии со своей «внутренней» правдой, осознавая, что быть хранителем этих ценностей «не модно». Таков Аким – один из главных персонажей «Царь-рыбы», таков енисейский бакенщик Павел Егорович, родившийся на Урале, но занесённый в Сибирь непоборимой любовью к «большой воде». Своё неприятие безнравственного отношения к природе, получившего моральную легитимность от существующей политической власти, он выражает не словами, а делом. Он отправляет важных гостей, тех, кто имеет отношение к принятию «технических решений» по освоению богатств Сибири, на рыбалку. «Чужаки» сами должны удостовериться, что рыбы здесь, кроме «вонючей рыбёхи», быть и не может, а виной тому ГЭС. Поэтому он в своих ненавязчивых суждениях – авторитетный голос в защиту экологии Енисея: «Гэса. Гэса правит рекой: часом вода подымается, часом – укатится. Дышит река, берега не успевают обсыхать, а дрянь эту, сопли эти слизкие тащит и тащит»22. Павел Егорович имеет особый характер, он «из породы людей, которые ОТДАЮТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ БЕРУТ, сами всё своё отдают, вплоть до души, всегда слышат даже молчаливую просьбу о помощи»23. Так из отдельных деталей в персонажах складывается образ сибирского характера. Противопоставление «достойных» и «низких» людей — ещё одна из техник формирования морального эталона талантливо используется В. Астафьевым. Люди без чувства меры и совести стали приходить в тайгу, не чтя её вековые законы, законы биологического и этического равновесия. Это люди, которые «добывали дичь круглый год, выбирали яйца из гнёзд, ловили линялого гуся в тундре; лупили уток-хлопунцов, ещё не ставших на крыло, ладили петли и слопцы на глухаря, самострелы на лося, оленя и медведя и привыкли жить по самонравному закону: что хочу, то в тайге и ворочу! Кто искоренит эту давнюю страшную привычку хозяйствовать в лесу, будто в чужом дворе? На Севере люди не готовы повсеместно к бережливому промыслу. Да мы сами-то готовы ли?... Промысел — работа тяжёлая, и те, кто добывают пушнину в тайге и в тундре, этим живут, это их способ существовать, зарабатывать на жизнь. И не о них речь»24. Законы этико-экологического равновесия, сложившиеся в этих суровых краях, трагически подменяются «хищническими», разбойными, безнравственными. «Но всё это в прошлое откатило…

Старовер и всякий другой таёжный промысловик идёт на Сым, как домой, хозяином идёт, никакой пакости и разбоя он в тайге не учинит. А вот мухота эта, “шыкалы”… пьяницы, барыги, почуяв дармовую наживу, лихо прут на Сым. Все они работают, деньги получают на производстве, да норовят ещё и от природы урвать, что возможно, выкусить с мясом кусок – валят бензопилой кедры, бьют круглый год соболя, увечат зверя и птицу. Вон впереди грохот открылся, торопливый, заполошный – так промысловик никогда не стреляет. Так разбойник стреляет и ворюга!»25. Вести себя в Храме природы как «в чужом дворе» значит утратить достоинство человека.Эта идея насквозь пронизывает произведения В. П. Астафьева. Бездумное, безответственное поведение человека, не уважающего никого и ничего, оставляет после себя ледяную пустыню как в природном ландшафте, так и в человеческой душе и культуре. «Что же останется детям нашим? Одни красивые слова о красоте и жизни или вот эта самая жизнь и красота? Очень давно известно, что из слов, даже самых красивых, шубы не сошьёшь. Вошь надо давить, особенно лесную вошь. А разумного человека учить надо видеть трудное рождение жизни. Взять то же дерево: по вершочку, по сучочку растёт оно, а срубается одним махом»26. Критики часто говорят, что в астафьевском повествовании нет положительного героя. «На ярмарку» поведенческих моделей – характеров – выставлены и герои боганидской артели, и геологи, и коренные жители Севера, и те, кто приехал сюда по своей и не по своей воле. Характеры героев Астафьева такие разные: рациональные и жестокие, готовые любить всех и крайне непрактичные, целеустремлённые и ленивые. Они по-разному одеты (в непонятную «городскую» одежду и в практичное и грубое одеяние таёжника), они по-разному говорят, у них разные идеалы. Этика как система моральных практик проявляет себя во всём: в способах обработки и употребления пищи, способах отношения мужчины и женщины, в умении обустроить своё жилище, воспитывать своих детей и т. п. Есть ли что-то постоянное, неизменное в этом калейдоскопе привычек, мнений, идеалов. Астафьев описывает эти этические «эйдосы», оставляет своего рода «нравственные затеси», способные вернуть «заблудившихся» к реальности универсального морального закона, к Свету.
 

«Уважай Учителя!» Переворачивание мира ценностей можно хорошо видеть на примере отношения к учителю. В книге первой «Последнего поклона» семья деревенского учителя не раз становится предметом внимания. «Уважение к нашему учителю и учительнице всеобщее, молчаливое. Учителей уважают за вежливость, за то, что они здороваются со всеми к ряду, не разбирая ни бедных, ни богатых, ни ссыльных, ни самоходов. Ещё уважают за то, что в любое время дня и ночи к учителю можно прийти и попросить написать нужную бумагу. Пожаловаться на кого угодно: на сельсовет, на разбойника-мужа, на свекровку… Тишком, бочком просочатся деревенские бабы в избу учителя и забудут там кринку молока либо сметанки, творогу, брусники туесок… Учителя были заводилами деревенского клуба. Играм и танцам учили… на свадьбах бывали почётными гостями, но блюли себя и приучали несговорчивый в гулянке народ выпивкой их не неволить»27. В Игарке мы увидим другого учителя, учительницу, которую в ответ на унижения избивает ученик. Избивает и не стыдится писать об этом по прошествии многих лет. «Я стоял у доски по команде «смирно!». Ронжа поцокивая каблуками... обзывала лоботрясом, идиотом и тому подобными словами, стоящими на подходе к матюкам… То, что я не огрызался, прикемаривал на глазах у всего класса, распаляло учительницу, уязвляло пуще всякой наглости»28. Педагог по форме, а не по содержанию, учительница переступает грань, за которой в завшивленном ребёнке выражает свой протест Человек, достоинство которого унижено. В своих рассказах и повестях В. П. Астафьев достаточно часто говорит о том, как стыдно ему было или стыдно теперь за тот или иной поступок, но, в деталях описывая, как ученик избивает учительницу, он говорит: «... за этот – не стыдно!»29. В условиях становления индустриально-урбанистической цивилизации люди попадают в макромир «большого» социума, где уже «рациональная» мораль формирует свои ценности: ориентацию на успех, ценности материального достатка, ценности гражданских прав и свобод и т. п.

​

«Не укради!» Рождение характера, его закалка происходит в хаосе моральных ценностей. Что стало с ценностями «естественной, традиционной» морали? Это вопрос, который постоянно явно и неявно звучит в творчестве Астафьева. Почему моральный (человеческий) долг требует от бабушки Катерины и деда Ильи взять на воспитание осиротевшего ребёнка, подарить ему всю возможную любовь и заботу, а в семье отца этот «долг» не работает? Почему так «легкомысленно» относятся к ребёнку, оставшемуся «без приюта»,  родные бабушка и дед в Игарке? «Они, дед и бабушка, догадывались о моей беде, но прятались прежде всего от дядьёв – те не понимали, что со мной, где я живу, шуточки пошучивали, о гульбе думали… Все заняты собою. У всех свои заботы. И у меня тоже. Главная из них: чего завтра пожрать?»30. В Игарке, описанной Астафьевым во второй книге «Последнего поклона», традиционная мораль уже исчерпала себя, здесь господствует «рациональная» мораль общества индустриального, общества Модерна. Моральные стандарты претерпевают коренные изменения: место сплочённости и коллективизма занимает индивидуализм; неформальные связи утрачивают своё значение, перерастая в «отчуждение» и формализм; на смену закреплению укоренившихся видов деятельности приходит стремление к новому опыту, экспериментаторству, новаторству; традиционализму моральных норм и принципов противопоставляется релятивизм моральных стандартов, моральная «гибкость». Всё это прекрасно показано в поведении подростков, оставшихся «без приюта». Воровская профессия в этом смысле – одна из творческих. «Философию воровства» разрабатывает новый друг Вити, автобиографического героя Астафьева, Кандыба: «Работа наша давняя и трудная очень… Я так кумекаю: человек токо-токо научился мозгой шевелить, тут же сообразил – чем спину гнуть из-за еды, легче её украсть, отобрать у младшего, лучше – у соседа. Но по брюху, по брюху надо брать. Обратно разница: кто почему ворует? Один от голодухи, другой из интересу, от жадности – того смертно бить. Но лупят всёш-ки нашего брата, голодранца… безопасней»31. Подростки, предоставленные себе, переосмысливают на рациональных основаниях «предрассудки» традиционной морали, и один из первых — «Не укради!». Эксперимент с освоением воровской профессии оказался неудачным. «Посулился Кандыба за короткий срок сотворить из меня карманника, чтоб, если один завалится, не доходить с голоду. Дело с обучением сразу потерпело крах – после первой же попытки «пощупать кошелёк» я попался. Меня били на крыльце магазина. И ладно, большинство игарских граждан обуты оказались в оленьи бакари и валенки, а то бы мне все ребра переломали»32. Но «экспериментаторство» продолжается. Если «интеллигентный воровской труд» не по плечу, занимайся кражей казенного имущества. «Из лесокомбинатовского клуба увёл я красную скатерть, графин и еще балалайку… Кандыба вынюхал где-то склад с мясом, нас не очень-то занимало, «для кого добро плохо положено», нам требовалась пища – и весь разговор»33.

«Чти отца и мать!» Сегодня, когда ценности расшатаны, кто-то авторитетный должен нам сказать, что же важнее. Но этот человек должен быть «моральным авторитетом». Виктор Астафьев – такой авторитет, и он честен в том, что не делает скоропалительных выводов. Переход к ценностям и стандартам иной морали только начинается, и что там будет, сказать трудно. Расшатанность нравов означает не только хаос в мире ценностей, но и растянутый во времени многосторонний и трудный процесс обновления нормативно-ценностной системы данной цивилизации, накопления порождённых ею позитивных тенденций в нравственной жизни, с которыми связаны обнадёживающие перспективы. Мораль общества ранней глобализации, в котором мы живём, побуждает к ревизии установившихся взаимоотношений между ценностями делового, профессионального и жизненного успеха, в ней формируются новые доминанты – экологические, неоаскетические, неоэгалитаристские, коммуналистские, локалистские и др., что делает аксиологическую сферу ещё более хаотичной, мозаичной и пёстрой. В творчестве Астафьева отражается этот процесс проявления гипернорм, сочетания моральных стандартов различных сообществ и человечества в целом. Одной из «вечных» моральных «затесей» в творчестве Астафьева выступает семья. «Экая великая загадка! На постижение её убуханы тысячелетия, но так же, как и смерть, загадка семьи не понята, не разрешена. Династии, общества, империи обращались в прах, если в них начинала рушиться семья, если он и она блуждали, не находя друг друга. Династии, общества, империи, не создавшие семьи или порушившие её устои, начинали хвалиться достигнутым прогрессом, бряцать оружием; в династиях, империях, обществах вместе с развалом семьи разваливалось согласие, зло начинало одолевать добро, земля разверзалась под ногами, чтобы поглотить сброд, уже безо всяких на то оснований именующий себя «людьми». Да, семья может быть разрушена «естественным ходом жизни», но Человек всегда имеет семью»34. Зная биографию писателя, можно представить, какими сложными были отношения Астафьева с отцом, но в описании даже самых нелицеприятных ситуаций он называет его предельно уважительно  «папа». Тем, кто забыл о своём сыновнем долге, посвящены просто бичующие строки о том, как «сынок из Норильска, выбившийся в люди и получающий большую зарплату, да ещё и с северным наваром», отправил на похороны матери в вологодское село пятьдесят рублей. «У старухи, кроме сына, не было родственников, и хоронило бедную женщину «опчество» – её старенькие немощные подружки, которые… с торопливой, с почти суеверной надеждой толковали друг дружке, что у них дети «не такие»»35. Следующий за ним пример «сыновней почтительности» показывает глубину падения в рационально обоснованной морали. Приличный человек, не пьяница и не вор, просто в качестве ненужной вещи оставил родную мать на вокзале с запиской в кармане: «На прокорм легка и не зловредна»36. Социальная этика оставляет для таких субъектов «свободное моральное пространство», зато такого пространства не оставляет им Астафьев: «Я иногда сожалею, что у нас отменена порка – автора этой записки я бы порол лично, отложив на время писательское перо»37. Спонтанная этика В.П. Астафьева  —  пример того, как в эпоху смены моральных парадигм, в кажущемся хаосе и неразберихе «добра» и «зла», живут, сохраняются «объективные», сверхчеловеческие критерии нравственности. Этико-социальные императивы предыдущей классической этической системы (этики строителя коммунизма) уже проявили свою ущербность и неэффективность, а потому нещадно критикуются. Но новые моральные стандарты ещё очень слабо прослеживаются или практически невидны. Е. Колобов пишет о жизнеутверждающем мотиве произведений В. Астафьева: «В его книгах есть такие особые, «тёмные» и страшные места, но от них идёт ослепительный свет»38. Свет, на который мы выходим из тёмного леса псевдорациональных моральных ценностей.

Мы – заблудившиеся! Хорошей метафорой характера, соответствующего новой этике с её императивом ответственности и самовозложения морального долга, может быть рассказ В. Астафьева «Васюткино озеро», вошедший в школьную программу по литературе. Главный персонаж рассказа – Васютка – пример маленького, но растущего сибирского характера. Рисуя портрет этого «мужичка-таёжника», писатель использует технику перечисления «достойных» сторон: 13 лет, коренастый, ружьё на плече, патронташ на поясе, мешок с краюшкой хлеба и со спичками, трудолюбивый, любит лес и не боится его, самостоятельный, умеющий заботиться о других и принимающий с благодарностью заботу о себе. Перечисленные качества говорят о том, что перед нами ещё юный, но вполне готовый к встрече с тайгой человек, понимающий, что «тайга, наша кормилица, хлипких не любит». Но ведь всё-таки заблудился… «Тайга... Тайга... Без конца и края тянулась она во все стороны, молчаливая, равнодушная. С высоты она казалась огромным тёмным морем... Маленькиммаленьким почувствовал себя Васютка и закричал с тоской и отчаяньем: «Э-эй, мамка! Папка! Дедушка! Заблудился я!»39. Тайга «равнодушна», она не помощница человеку в его беде. От мамки, папки и дедушки помощи ждать наивно. Это страшно, но продуктивно, понять, что помочь себе можешь только ты сам. Эта та ситуация человеческого взросления объясняет особенности сибирского характера, − её-то мы и видим в поведенческой модели заблудившегося подростка. Человечество в целом, россиянин и сибиряк – все мы «заблудились» (а блудить – значит совершать безнравственное), подобно подростку Васютке, и со страхом вдруг осознали, что надеяться-то больше не на кого. Первое здесь – честно признать причины, которые привели к этой нехорошей и жизненно опасной ситуации. Ведь, кажется, не новичок в тайге? Но поддался чувству азарта в погоне за глухарём. Затем испугался, когда не обнаружил оставленных затесей. Второе оценка ресурса, которым располагаешь. Человек с сибирским характером, Васютка всегда тщательно готовился к выходу в лес (к ближнему походу – почти как к дальнему: краюха хлеба, спички, ружьё, патронташ). Ещё мощнейший ресурс — опыт таёжника. Хорошо знал законы тайги и многое умел, чему учили: «трепет перед драгоценным припасом» (порох, дробь); знал, что кедровка – птица полезная, разносит семена;  «почти голая сторона у ели – север, а где ветвей больше – юг»; «перво-наперво надо развести огонь»; «надо запастись на ночь дровами»; «мешок с остатками еды подвесил на сук», чтобы никто не добрался до харчей; место для ночлега готовит как настоящий таёжник; еду смог приготовить без посуды и воды; сумел добыть еду. Но выделим здесь важную для нас метафору: помнил Васютка, что «всякая таёжная дорога начинается с затесей». Когда Васютка понимает, что выходить из ситуации ему придётся самому, то включаются ещё и рассудительность, умение пошутить над собой (разговор с белкой), забота о родных («Плачет, поди, мамка»), храбрость (поединок с корнем), настойчивость, сила воли («пока хватит терпенья, не трогать хлеб»). Перечисленные черты необходимы, но недостаточны для выявления сибирского характера во всей его полноте.

​

Тайга – символ достоинства, правды и морального порядка. Моральные нормы в обществе выполняют очень важные функции регуляции и социализации. В «эпохи перемен», прежний опыт перестаёт выполнять задачи отражения действительности с целью её преобразования и адаптации к новым условиям. Тайга, утверждают справочники, самая большая по площади ландшафтная зона России, ширина которой в Европейской части достигает 800 км, а в Западной и Восточной Сибири – 2150 км. Сибирский характер связан с символикой тайги, что хорошо прослеживается в литературе, музыке, кинематографе. Сложные сибирские характеры представлены известными актёрами В. Высоцким и В. Золотухиным в фильме-детективе «Хозяин тайги». Песню А. Пахмутовой «Главное, ребята, сердцем не стареть» из цикла «Таёжные звёзды», ставшую гимном молодости, поют на разных языках представители всех поколений, с особым чувством пропевая «под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги»... Тайга как художественный образ окутана романтизмом, таинственностью, загадочной силой, при этом она показывает не только свою полезность, но и опасность. О том, как в тайге проходит моральный отбор, Астафьев повествует не раз. «Тайга на земле и звёзды на небе были тысячи лет до нас. Звёзды потухали иль разбивались на осколки, взамен их расцветали на небе другие. И деревья в тайге умирали и рождались, одно дерево сжигало молнией, подмывало рекой, другое сорило семена в воду, по ветру, птица отрывала шишку от кедра, клевала орехи и сорила ими в мох. Нам только кажется, что мы преобразовали всё, и тайгу тоже. Нет, мы лишь ранили её, повредили, истоптали, исцарапали, ожгли огнём. Но страху, смятенности своей не смогли ей передать, не привили и враждебности, как ни старались. Тайга всё также величественна, торжественна, невозмутима. Мы внушаем себе, будто управляем природой и что пожелаем, то и сделаем с нею. Но обман этот удаётся до тех пор, пока не останешься с тайгою с глазу на глаз, пока не побудешь в ней и не поврачуешься ею, тогда только вонмешь её могуществу, почувствуешь её космическую пространственность и величие»40. Возможно, жизнь сибиряков вблизи этого величественного природного феномена влияет на характер, побуждает соизмерять своё человеческое с глобальным и универсальным миром природы. Научиться жить в тайге, и жить счастливо, можно, — утверждает сибиряк Ю.Н. Москвич. Но для этого нужны помощь друг другу, признание и подвижничество. Достойный характер, как говорилось в начале статьи, описывается «перед лицом» или «всевидящим оком» некоего безличного, универсального вечного закона, который всегда на страже нравственности, даже если о нём забыли «недостойные». Астафьев получил статус неформального морального лидера во многом благодаря напоминанию об этом законе, который схвачен не только в образах великой реки Енисея, вековой тайги, но, прежде всего, благодаря «царь-рыбе».
«Царь-рыба» - образ универсального морального закона. «Такие книги, как «Царь-рыба», производят душевные потрясения, становятся фактом духовной жизни, источником удивления и радости. «Царь-рыба» – праздник жизни. Великая сибирская река и река времени текут не по книжным страницам – их движение проходит через наше сердце, по нашим сосудам», – говорил писатель Виталий Сёмин.

«Царь-рыба» сильнейший этический экзистенциал не только в творчестве Астафьева, но и в современной отечественной литературе. Моральное воздействие этического экзистенциала, в отличие от категории, осуществляется благодаря алогизму, парадоксальности, иррациональности, энергичности (мощь к жизни) и музыкальности (уникальное сочетание ритма и звука, особые «жизненные вибрации»). Это особенности контекстуальной (неклассической) этической аргументации. Алогизм «царь-рыба» очевиден: «царь» – слово мужского рода, а «рыба» — женского; первое слово ассоциируется с чем-то возвышенным, «небесным», второе – с едой, приземлённостью, стихией воды. Но синергийное слияние не сочетаемых на первый взгляд слов приводит к рождению принципиально нового, трансцендентного смысла. «Царь-рыба» — прототермин спонтанной этики Астафьева, разрушающий клише господствующей моральной логики. Царь — это не только монарший титул, а утверждение статуса надчеловеческого, превосходного. Так уж сложилось в российской культуре, что царь персонифицирует лучшие моральные качества: справедливость, щедрость, ум, строгость, ответственность, любовь. Царь в общественной русской мифологии гарант закона и упорядоченности бытия. Понятия «порядок» и «порядочность» неразделимы, а потому быть «без царя в голове» — значит быть пропащим человеком, не имеющим моральных ориентиров, нарушающим Порядок, непорядочным, бес-порядочным, без-нравственным.

Вторая составляющая астафьевского этического экзистенциала – «рыба». Для Сибири рыба «царь», поскольку «питает», структурирует досуг (рыбалка), украшает здешнее суровое бытие. Слово «царство» связывают с безличными стихиями, говоря о «царстве природы», «царстве растений», «царстве льда» и т. п., понимая под этим область действия, господства чего-либо. Рыба – существо «холодное» и в этом смысле беспристрастное, лишённое страстей, а потому беспристрастное в своей оценке. Рыба – существо, лишённое слова, что позволяет ей в астафьевском этическом прототермине вопрошать «молчаливым голосом совести». О царь-рыбе главный персонаж рассказа, Зиновий Утробин, знает от деда: она «попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову... много всякой всячины наслушался он про царь-рыбу, хотел ее богоданную, сказочную, конечно, увидеть, изловить, но робел. Дедушка говаривал: лучше отпустить её, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать её. Но раз произнеслось, вырвалось слово, значит, так тому и быть, брать за жабры осетрину, и весь разговор! Препоны разорвались, в голове и сердце твёрдость – мало ли чего плели ранешние люди, знахари всякие и дед тот же – жили в лесу, молились колесу…». Недоверие, забвение традиций заставляет постигать моральную истину вновь и вновь, испытывая её на собственной шкуре в прямом и переносном смысле. Иррациональность и парадоксальность сочетания слов «царь» и «рыба» формируют её надчеловеческий, волшебный, трансцендентный статус, позволяя выполнять функцию источника и критерия морали спонтанной этики, наличествующей в астафьевской прозе. Источник и критерий морали – обязательный элемент любой этической системы. Это начало, порождающее, задающее основные нравственные устои и этические императивы данного социума, а также осуществляющее воздаяние за их соблюдение или нарушение. Этика «царь-рыбы» задаётся «морально-экологическим императивом», в котором человек неразрывно включён в общий порядок природы. Этот императив формируется автором «отрицательно»: описывая персонажи, разбирая «по косточкам» их судьбы, Астафьев предлагает различные модели поведения, оценка которых на соответствие моральному эталону достаётся самому читателю. Писатель не говорит: «Живи так!», он предупреждает: «Так не живи!», или «Такая жизнь до добра не доведет!» Царь-рыба персонифицирует некие безличные сверхъестественные структуры бытия, в которых отражается фундаментальный моральный закон, априорно  живущий в нас (мы о нём откуда-то знаем).
«Царь-рыба» в коллективном бессознательном сибирского характера. Мифология «царь-рыбы», очевидно, отражает некие глубинные структуры сибирского характера. Автор этих строк понял, попав на балет «Антигона», поставленный на сцене Красноярского театра оперы и балета. Вспомнилось, как несколько лет назад в этом же зрительном зале была премьера балета «Царь-рыба». Два балета, два мифа, две модели сильных характеров… Их сопоставление наводит на мысль о том, что выразить моральный закон во всей его мощи способен мифологический, художественный образ, который функционирует по особым законам, формируя человека как существо символическое. Обратимся к работе «Этика и психоанализ» выдающегося психоаналитика современности, изучающего переменчивый и относительный человеческий характер в свете неизменного и Абсолютного морального закона Ж. Лакана. На примере древнегреческого мифа об Антигоне учёный показывает воспитательную «человекообразующую» силу безличного морального закона. Правда, «ухватить» образ этого закона и транслировать его зрителю (читателю) под силу только гениальному художнику. Подобно тому как Софокл персонифицирует «вечный и безличный», молчаливый, невербализуемый моральный закон в образе Антигоны, сибирский писатель воплощает его в образе «царь-рыбы». Моральный закон, принадлежащий das Ding, Вещи (она же и есть Благо), вырисовывается на горизонте по ту сторону принципа удовольствия, вводя на бессознательном уровне то, что побуждает нас заново ставить кантовский вопрос41. Моральный закон, полагает Ж. Лакан, связан с «изначальным позывом», вынуждавшим нас веками прокладывать в Реальном борозды, чтобы обратить полученную структуру в нашу замечательно эффективную, но в высшей степени обманчивую науку, этот позыв das Ding – позыв отыскивать то, что повторяется, возвращается и гарантирует нам своё вечное возвращение на то же место. Поиск оснований морали в сфере субъективного приводит нас к последнему пределу, у которого мы ныне находимся, пределу, где под сомнение мы вправе поставить любое место, а в реальности, которую мы столь удачно научились ставить с ног на голову, ничто не тешит нас уверенностью в своём возвращении. С поиском того, что вечно возвращается на то же место, связано то, что вырабатывалось людьми веками под названием «этика». Этика, напоминает Ж. Лакан, – это не просто факт наличия каких-то обязательств, не просто нити, которые связывают общество воедино, устанавливают в нём порядок и составляют для него закон. Фундамент этики это не элементарные структуры родства, собственности и обмена, образующие новый сверхприродный структурный порядок, относящийся к сфере бессознательного. Нет, этика начинается по ту сторону этих структур42. Возвращение к моральному закону всегда трагедия, поскольку происходит на границе между жизнью и смертью. В интерпретации Лакана, Антигона – служительница священного порядка вещей, закона, который устанавливается не людьми и даже не богами. Этот рубеж ex nihilo, на котором твёрдо стоит Антигона, есть «разрез, рана, которую наносит человеческой жизни само присутствие языка»43. Искусство, наделённое прекрасным как инструментом, выполняет спектральный анализ, позволяющий зафиксировать в этом «зиянии» то, к чему мы постоянно возвращаемся, и само это возвращение составляет моральный закон, как незыблемые основы, данные неизвестно кем, то, что заставляет «совершить преступление и получить воздаяние».
«Добро» и «зло» под ледяным взглядом «царь-рыбы». Моральная истина в «Царь-рыбе» выглядит парадоксально. Она не возвышенна и прекрасна, она связана с безобразной холодной водяной тварью, которая шевелит щупальцами-червячками, прилипшими к липкой лягушачьей коже. «За усами беззубое отверстие, то сжимающееся в плотно западающую щель, то отрыгивающее воду в трубку, рот похож на что-то срамное, непотребное. Чего у неё еще было, кроме стремления кормиться, копаясь в илистом дне, выбирая из хлама козявок? Нагуливала она икру и раз в году тёрлась о самца или о песчаные водяные дюны? Что? Почему же он раньше-то не замечал, какая это отвратная рыба на вид! Отвратно и нежное бабье мясо её, сплошь в прослойках свечного, желтого жира, едва скреплённое хрящами, засунутое в мешок кожи… требуха, набитая грязью черной икры… всё-всё отвратно, тошнотно, похабно!»44. Человек, если его рассматривать как материальное тело, – такой мешок требухи. Но человеческое в человеке — это не «мясо, жир и хрящи». Моральный закон в «царь-рыбе» принадлежит миру символического, «структурам», имеющим  объективное бытие. О моральном законе мы знаем непонятно как, но узнаём его в метафорах и художественных образах. Центральный персонаж «Царь-рыбы» Зиновий Игнатьич рисуется в в сравнении с другими рыбаками и предстаёт в начале рассказа человеком, полным достоинств: «держится на своих собственных ногах, живёт своим умом, при любом соблазне хлебает под своим краем, не хватая жирных кусков из общего котла, характер свой на дешёвку не разменивает, в вине себя не топит, пути своей жизни не кривит»45. Внешнее «приличие» и достоинство человека при встрече с «царь-рыбой», как «достоинство» монеты, проходит проверку на истинность/фальшивость. Царь-рыба, сцепленная с человеком самоловами (!) в ледяной реке, выводит на поверхность, «на чистую воду» то, что долгие годы прятал от себя человек. «Игнатьич… глянул на рыбину, на её широкий бесчувственный лоб, бронёю защищающий хрящевину башки, жёлтые и синие жилки-белки меж хрящом путаются, и озарено, в подробностях обрисовалось ему то, от чего он оборонялся всю почти жизнь и о чём вспомнил тут же, как только попался на самолов, но отжимал от себя наваждение, оборонялся нарочитой забывчивостью, однако дальше сопротивляться окончательному приговору не было сил. Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи». Совесть перед молчаливым и ледяным взором «царь-рыбы» обнаруживает свою не-чистоту, она таит страшный грех – грех оскорбления женщины. А женщину, как природу, безнаказанно обижать нельзя. Виктор Астафьев часто переворачивает моральные штампы, указывая на бесчеловечность квазинравственного и на глубинную этичность того (тех), кто общественным мнением причисляется к разряду «недостойных». Само имя Виктора Петровича Астафьева стало «точкой нравственности», опираясь на которую переворачивается весь мир ценностей. В своём неявном морализировании он показывает глубокую безнравственность законов, созданных человеком вопреки универсальному моральному закону. Оборотня видит в царь-рыбе Зиновий Игнатьевич Утробин: «Упрямое её стремление быть ближе к человеку, лоб, как бы отлитый из бетона, по которому ровно гвоздём процарапаны полосы, картечины глаз, катающиеся без звука под панцирем лба, отчуждённо, однако ж не без умысла вперившийся в него, бесстрашный взгляд – всё-всё подтверждало: оборотень! Оборотень, вынашивающий другого оборотня, греховное, человечье есть в сладостных муках царь-рыбы, кажется, вспоминает она что-то тайное перед кончиной»46. Не из-за «рыбы» как материального достатка забылся в человеке человек — из-за самого себя, когда с холодным безразличием и молчанием «рыбы» потихоньку утратил теплоту человеческого. Осознание и признание грехов человеческих перед лицом бездушной (или наделённой душой) природной сущности сохраняет герою этого рассказа жизнь, отпускает жить в состоянии бесконечной и неискупимой вины. Боль и чувство вины за потерю в себе человеческого (не разовое, а долгое, затянувшееся) дают шанс жить без всяких обещаний и гарантий счастья, безмятежности, самодовольства: «Иди, рыба, иди! Поживи сколько можешь! Я про тебя никому не скажу!» — молил ловец, и ему сделалось легче. Телу – оттого, что рыба не тянула вниз... душе – от какого-то, ещё не постигнутого умом, освобождения»47. В моральном законе, хранителем и выразителем которого выступает «царь-рыба», неразрывно связаны жизнь и смерть, и свобода, и фатум, прекрасное и безобразное, истина и заблуждение, добро и зло. «Царь-рыба» не даёт «позитивных» рецептов нравственности. В ситуации, когда её поймал человек (или она поймала человека), она лишь заставляет вспомнить и осознать свои грехи в свете безымянного и невербализуемого объективного морального закона. Моральный пафос «Царь-рыбы» Астафьева – «Бесследно никакое злодейство не проходит». Может показаться, что это банально. Но банальность – это очень усталая истина, а уж истина о том, что человеку следует постоянно «блюсти» своё человеческое состояние, за тысячелетия так устала сама и так утомила всех, что учёным, духовным и политическим лидерам говорить о ней,взывать к ней крайне сложно, не вызывая раздражения. Астафьеву это удалось. Мораль современного мира — шумная ярмарка, где выставлены на продажу ценности разных эпох, цивилизаций и культур, где во множестве рождаются причудливые гибридные моральные языки и практики48. Возможно, мир христианских моральных ценностей, конкурируя с буддистскими, ньюэйджевскими, исламскими моральными эталонами, ищет образы «силы», которые видятся только «на расстоянье». В моральном пространстве Сибири всё течёт, всё изменяется. Но есть то, что неизменно. Это объективный моральный закон, символами и образами которого являются и тайга, и река Енисей, и «царь-рыба». «Постижение правды есть высочайшая цель человеческой жизни, и на пути к ней человек создаёт, не может не создать ту правду, которая станет его лестницей, его путеводной звездой к высшему свету и созидающему разуму»49. Моральная истина не существует в готовом виде, она есть способ существования, путь. «Как жить?» — спрашивают писателя, видя в нём моральный авторитет, подобный Конфуцию? «Если бы я знал, как жить и что делать, все деньги потратил бы на вертолёт, а свою Марию Семёновну посадил бы за машинку, велел напечатать листовки с рецептом и разбрасывал бы их с неба над краем… Не знаю. А словом обманывать людей, обнадёживать – вещь греховная. Пусть готовятся к худшему. Лучше себя потом вести будут»50.

«Большое видится на расстоянье». Выше мы говорили об особенностях красивого, сильного и социально значимого мифа «сибирский характер» и о техниках его  построения. Если особый «сибирский характер» — это миф, то откуда его жизненность, сила и творческая мощь? Неужели писатели, поэты и композиторы воспевают нечто иллюзорное? Отечественный кинематограф может похвастать целым рядом кинонарраций о сибирском характере: «Хозяин тайги», «Вечный зов», «Сибирский цирюльник» и др. Притягательность мифа о «сибирском характере» для России оправдана и объяснима, но вот что в нём находят «чужаки»? Не так давно в Красноярском театре оперы и балета состоялась мировая премьера оратории аргентинского композитора Х.А. Боссо «Я, Суриков, русский казак». Для исполнения автор прибыл в Красноярск лично, сам исполнил партию виолончели. Оратория сопровождалась видеорядом картин В. Сурикова, цитатами из Библии, а в либретто автор использовал письма великого русского художника, записи из его дневников с рассуждениями о судьбах России. Чтобы выразить мощь сибирского характера, было собрано шесть (!) хоровых коллективов, несколько инструментальных ансамблей, всего более 400 исполнителей. Всё произведение аргентинского композитора, музыкальный и видеоряд, – глубочайшее восхищение сибирским характером, сила которого в Вере, присущей, прежде всего, казачьему этосу – покорителю Сибири. Зачем же так далеко, из Аргентины, ехать в Сибирь за чистыми идеалами христианской этики, неужели их нет в других, более комфортных для жизни уголках Европы или Америки?
Реальность сибирского характера. Очевидно, что и отечественных, и зарубежных художников в сибирском характере привлекают не иллюзорные, не мифологические, а реальные черты. Возможно, в картинах Сурикова, в его письмах, в духе самого художника-сибиряка Боссо видит веру «не от слабости духа», а от «силы». Задавая вопросы сибирякам об особенностях сибирского характера, автор этих строк выяснил, что черты его чаще формируются не «положительно», а как «отрицание»: яснее видно то, чего в сибирском характере нет. Исследователь-этнолог считает: «Сибирский характер виден в едва уловимых мелких деталях, но в армии его видно сразу, и не только по говору и стилю, логике и стилистике построения речи (хотя это тоже явное отличие). Сибиряки болезненнее, чем другие воспринимают армейскую «дедовщину». Модель «сегодня я салага, а завтра дед, и потом-то я отыграюсь за прошлые унижения»  вызывает у сибиряков резкое отторжение. Недопустимо разменивать своё достоинство в надежде получить за это «властные бонусы» в будущем. Отношения «вертикали и горизонтали» в социальных коммуникациях разные в Сибири и Центральной России. Это обусловлено тем, что в Сибири не было крепостничества, модель «барин-холоп» не была здесь закреплена в поведенческих эталонах. Профессиональный историк Светлана Артемьева, выпускница Томского университета, живущая сегодня в Москве, на вопрос о реальных чертах сибирского характера ответила так. Смелые, достойные, умные, образованные – вот характеры ссыльных, отправляемых в Сибирь не по своей воле из столиц. Эти люди задавали поведенческие эталоны, позволявшие выжить в условиях сурового климата, постоянной непредсказуемости, удалённости от источников информации, жизни в ситуации неполного знания. Специалисты, отмечая особенность речи сибиряков, говорят о её «чистоте». Смешение говоров, национальностей породило речь с минимумом оканий, аканий, акцентов и диалектов. Возможно, и в чертах характера сибиряков отсеялись несущественные (диалектные) морально-этические элементы при смешивании моральных традиций и норм. Остались лишь предельно ясные, те, которые специалисты относят к универсальным, гипернормам: личная свобода; физическая безопасность и благополучие; участие в политике; согласие, основанное на осведомлённости; обладание собственностью; право на средства к существованию; равное достоинство каждого человека. Коренная сибирячка Валентина Прокопьевна Махонина на мой вопрос об отличительных чертах сибирского характера ответила так: «В аспирантуре Ленинградского университета нас, сибиряков, отличало неприятие «придворного этикета»: заискивание, льстивые речи, «придвинуть стульчик», «поднести сумочку»… Лакейско-холуйские черты — то, что «нутро» сибиряка не приемлет!» Эти определения через отрицание, через то, что «не по душе», наверное, чётче, чем положительные, проясняют образ сибирского характера. Словари сообщают, что холуй – лакей, подхалим, низкопоклонник, тот, кто готов поступиться своим достоинством. «Холуйство и угодничество у русских в крови», — писал А.П. Чехов и красочно это обличал. Но в далёком краю, где человек надеется на себя, а не на барина или начальника, оснований для заискивания перед вышестоящими с целью получения каких-то материальных выгод, нет. Стремление к моральной автономности и неприятие холуйства делают сибирский характер конкурентоспособным на рынке новых пострациональных моделей поведения, где ценность представляют партнёрские отношения, умение работать в команде (противоположное коллективизму и индивидуализму). Итак, вера от силы духа, а не от его слабости, ум, неприятие холуйства-лакейства, нежелание получать «моральные бонусы» в обмен на «временное» унижение – всё это реальные, а не мифические черты сибирского характера. Характер ярче виден в экзистенциальных состояниях, когда человек заброшен в экстремальные условия: армия, аспирантура, чужбина… Когда человек «на краю», тогда и высвечиваются, как в рентгеновской трубке, «заряженные частицы» сибирского характера. Электроны – это реальный мир, который мы не видим нашим зрением, но это не значит, что его нет. Сибирский характер плохо определяем «положительными» описаниями, возможно, он ярче высвечивается и фиксируется по «следам». «Край» жизни — экзистенциальная ситуация, перед которой неискренние слова «линяют», теряют свой цвет и значимость, о чём с глубокой печалью говорит зять участкового милиционера Сошнина в повести В.П. Астафьева «Печальный детектив»: «На фронте, Леонид, слова ничё не стоят, потому как на краю ты жизни»51. Нравственность, отстаивание своих ценностей не в словах, а на деле – особенность сибирского характера, формирующегося всегда «на краю». Суровый климат, далекие от комфорта и даже экстремальные условия проживания проводят черту между человеческим и нечеловеческим, между жизнью и смертью.

Характер – это ценность, которая выше всякой цены. Характер как совокупность нравственных черт личности и предмет воспитания выступает социоантропоморфным фактором, в определённой степени конституирующим человеческую сущность. О характере в таком антропологическом и социально-философском смысле говорил Кант: «…иметь характер — значит обладать тем свойством воли, благодаря которому субъект делает для себя обязательными определённые практические принципы, которые он собственным разумом приписывает себе как нечто неизменное. Хотя эти принципы иногда бывают ложными и ошибочными, всё же формальное в воле вообще… правило поступать согласно твёрдым принципам (а не бросаться туда и сюда, подобно туче комаров) заключает в себе нечто ценное и достойное удивления, потому что оно и бывает редко»52.

«В характере, отмечает Кант, главное – не то, что делает из человека природа, а то, что он сам делает из себя; ибо первое относится к темпераменту (причём субъект большей частью бывает пассивным) и только второе свидетельствует о том, что у него характер. Характер имеет внутреннюю ценность, которая выше всякой цены… Человек, который в своем образе мыслей сознаёт в себе характер, имеет этот характер не от природы, а каждый раз должен иметь его приобретенным»53. Это означает, что характер – это не ставшее, а постоянно становящееся, не застывшее и окончательно сформированное, а то, что вынуждено подтверждать себя в каждом новом поступке. Далее Кант пишет: «Воспитание, примеры и наставление могут вызвать эту твёрдость и устойчивость в принципах вообще не постепенно, а внезапно, как бы путём взрыва, который сразу же следует за утомлением от неопределённого состояния инстинкта. Может быть, немного найдётся людей, которые испытали эту революцию до тридцатилетнего возраста… а ещё меньше найдётся людей, которые твёрдо осуществили её до сорокалетнего возраста»54. Мне представляется, что у сибирского характера такой потенциал есть, поскольку характер этот – сложный. Известно, что в сфере управления и проектирования выделяются люди (можно сказать, и характеры) «простые» и «сложные». «Простые» люди способны только на простые проекты (купил-продал, украл-затаился, если что-то можно не делать – не делай!). Сложные проекты по силам только «сложным» людям, и слагаемые их характера такие: интеллектуальные (когнитивные), эмоционально-коммуникативные, деятельностные. В эпохи перемен, в экстремальных обстоятельствах, потребность в «сложных» людях возрастает стократ. К примеру, астафьевский Васютка это маленький, но сложный характер. Сибирский характер в его явных и неявных составляющих – не миф, а реальность. Так считают менеджеры международных корпораций. На лекциях по корпоративной культуре в Красноярском филиале компании Coca-Cola нам с гордостью говорили, что Красноярск является «кузницей» менеджерских кадров для российских заводов компании. Именно в Сибири быстрее и легче выращиваются управленцы, которым по силам «сложные» проекты. «Выращивание» характера по тому или иному эталонному образцу может основываться на страхе и принуждении, на любви и желании подражать, на рационально обоснованном признании наибольших выгод от такого поведения. Это всё гетерономные модели характера. У сибирского характера в его «моральных затесях» есть потенциал автономии, самостановления: «На том стою, и не могу иначе!»

 

«Моральные затеси» сибирского характера. Сибирский характер, конечно же, метафора, обобщённый образ, которому вряд ли соответствует любой человек, проживающий в этом отдалённом от центра краю. Но для человека, как существа, выстраивающего себя по собственному же проекту, такие метафоры жизненно важны, и в стремительно меняющемся российском социуме они выполняют важную задачу оформления картины человека как Человека. Для философии это основная и вечная задача – поиск человеческого в человеке. Из курса философии даже нерадивые студенты помнят притчи о том, как великий мудрец бегал по Афинам с фонарём среди бела дня, разыскивая Человека. Он кричал и звал, но сбежавшихся на крики людей бил палкой, приговаривая: «Я звал людей, а сбежались сволочи». Мораль – наиболее эффективный инструмент очерчивания человеческого образа в категориях достоинства, долга, чести, совести. Человек — планка, допрыгнуть до которой и, тем более, перепрыгнуть которую способны лишь немногие, но наличие её как стандарта, эталона позволяет реально живущему человеку отличать человека от «скота», «не-людя», «нехристя», недостойного человека. Проект человека, в котором характер является стержнем, формирующим вокруг себя все остальные качества, – спекулятивный образ, выстроенный по законам абстрагирования: отбрасывается несущественное и прибавляется существенное. Сибирский характер именно такой проект, миф, нарративный образ, «картина человека», до которой конкретные человеческие существа едва ли дотягивают. Сила сибирского характера – не в его корнях, а в «неукоренённости», «безосновности», в автономности моральных оснований, в выходе за традиционные рамки эталонов «стоик/гедонист», «верующий/атеист», «святой/грешник», «законопослушный/ преступник», «широкий душой/прижимистый», «простой/благородный» и т. д. Сибирь – бастион нравственности потому, что здесь в смешении культурном, этническом, религиозном, принадлежащем разным моральным эпохам, прошли естественный отбор и крепконакрепко «зарублены» эталонные моральные черты: отдавай больше, чем берёшь! не будь холуем! семья ценнее материального достатка! люби и береги родину! надейся на себя и отвечай за свои действия! уважай людей: от них добро! безнаказанно никакое зло не проходит! «Моральные затеси» сибирского характера мы рассмотрели на художественных образах из произведений В. П. Астафьева. Воззванием к соотечественникам звучат его слова: «Господи! Где наш предел? Где остановка? Укажи нам, окончательно заблудившимся, путь к иной жизни, свету и разуму! И прости нас, Господи! Прости и помилуй. Может, мы ещё успеем покаяться и что-то полезное и разумное сделать на этой земле, и научим разумно, не по-нашему, распоряжаться жизнью своею и волей наших детей и внуков. Прости нас на все времена, наблюдай нас и веди к солнцу, пока оно не погаснет…»

 

​